Йод - Страница 78

Масштаб Миронова, повторяю, был огромен, его мегаломания превосходила мою на два порядка, но он не торчал на масштабе и даже о нем не думал. У интеллигентов не принято выпячивать масштаб, а Миронов был классический интеллигент, из тех, что входят в гостиную чужого дома и первым делом начинают изучать полки с книгами – а те дома, где совсем нет полок с книгами, стараются не посещать, даже если их приглашают на интимное свидание.

Вечером мы с ним выпили и разошлись по разным комнатам, спать, но, когда я, мучимый жаждой, за полночь выбрел на кухню, гость сидел там в сигаретном дыму, с томом Хемингуэя. Лохматый, костлявый, на груди и руках длинные шрамы – не мои жалкие царапины, а настоящие, длинные, бледно-багровые рубцы со множеством круглых отметин по краям, в тех местах, где хирург стягивал раны нитками.

– Не спится, – пробормотал он.

– Хем не поможет. Чтоб заснуть – рекомендую Набокова. 6

– Ничего, – улыбнулся Миронов. – Я как раз перечитываю «Убийц». Единственный рассказ Хемингуэя, который нравился Набокову.

Я тоже взял сигареты и сказал:

– Набоков его ревновал. Хема. Они ведь были ровесники. В литературе, как в армии, год разницы в возрасте много значит. Два года – вообще пропасть. Три года и больше – другое поколение. А Набоков был старше Хемингуэя всего на три месяца.

– А ты кого больше уважаешь? – спросил гость. – Хема или Набокова?

– Миронова.

– Я серьезно.

– Я тоже. Набоков, разумеется, глыба. Бабочки опять же... Хемингуэй – ему ровня. Красивый и мужественный. С необычайно красивой судьбой. Только лично я люблю писателя Миронова.

Миронов отмахнулся, брезгливо и досадливо.

– Брось. Я ничего не написал. А Хем создал стиль. Вынес мозг миллионам. Как и Набоков.

– Создал, да, – кивнул я. – И вынес. Не спорю. Набокова трогать не будем, а вот насчет старины Хема надо разобраться. Чай будешь?

– Кофе.

– Три часа ночи; какой кофе?

– Самое время для кофе. А как ты хочешь разбираться с Хемингуэем?

– Я не буду разбираться с Хемингуэем. С ним будет разбираться Миронов. Не смейся, я серьезно. Смотри: в девятнадцать лет Хемингуэй поехал добровольцем на войну, несколько месяцев прослужил на итало-австрийском фронте, получил осколочное ранение в пах и был списан. Само собой, вернулся героем. Написал первые рассказы – их мгновенно опубликовали. Ясный перец, красивые молодые герои на дороге не валяются. Теперь возьмем тебя, Миронов. В восемнадцать ты пошел в армию. После страшной подростковой травмы, с плохо сросшимися костями. Ты мог оформить инвалидность и получать от государства пенсию – но не оформил. Скрыл проблемы со здоровьем. Служил в Армении. Ликвидировал последствия землетрясения в Спитаке. Вытаскивал человеческие кишки из развалин. Месяцами ходил покрытый толстым слоем мазута; мыться было негде. Сам рассказывал! Было такое?

– Было, – признал Миронов.

– Но в мазуте и кишках нет ничего красивого и героического. И ты вернулся домой обыкновенным дембелем. И рассказов сочинять не стал. Потому что в русской литературе другая традиция. Россия не Америка, здесь кишками и развалинами никого не удивишь. А мазутом покрыт каждый пятый взрослый мужчина. Пойдем дальше. Первая мировая война кончается. Побыв немного дома, Хем опять едет в Европу. Это модно. Послевоенная Европа погрязла в нищете и инфляции, все стоит копейки. Американцы валят толпами, арендуют трехэтажные виллы семнадцатого века и скупают по дешевке полотна гениальных живописцев. Итак, героический Хем и его жена живут на гонорары за статьи для американских газет. Этих денег хватает, чтобы – внимание! – снимать в парижском отеле два номера: один – для семьи и еще один – для уединенной работы. Питание скудное: белое вино, кофе со сливками, круассаны, устрицы...

Миронов улыбнулся. Возможно, ему захотелось кофе со сливками. Или устриц. Мне тоже захотелось.

Сглотнув, я продолжил:

– В книге «Праздник, который всегда с тобой» Хем пишет, что однажды несколько дней почти ничего не ел. 6 И вдруг получил небольшой гонорар. Он немедленно

идет в кафе, берет картофельный салат и литр пива. Ест, пьет. Потом перемещается в другое заведение, заказывает кофе и садится писать рассказ. Ты в это веришь?

– Конечно нет, – сразу ответил Миронов. – Если бы я не ел два дня, а потом выпил литр пива и заел картофельным салатом, я бы не стал ничего писать. Вся кровь отлила бы к желудку. Я бы лег спать, и все.

– Ага. Но мы простим великому писателю эту маленькую натяжку, да?

– Тебе виднее.

– Продолжим. Писатель голодает, но периодически ездит с женой в Германию, кататься на горных лыжах. Иногда играет на бегах. Так живет наш бедный гордый писатель. Так мог бы жить ты, Миронов, если бы уехал из Твери в Индию, в Гоа. И присылал оттуда репортажи для «Тверской правды». За пятьдесят долларов в месяц. Но ты после армии едешь не в Гоа, чтоб уединенно сочинять прозу, а в Москву, где прозаики на хер никому не нужны. И живешь не в отелях, а в общагах и коммуналках. И твои друзья – не гениальные художники, а казахи, банкующие анашой. И ты ходишь пить чай не к Гертруде Стайн, а ко мне. И ты не пишешь романа, а сутками напролет ищешь, где бы поднять копейку. Некрасиво, правда? Зато у Хема красиво: он публикует первый роман, «Фиеста», и опять возвращается в Америку, и опять героем. Тут он, не будь дурак, разводится с первой женой и женится на очень богатой женщине, старше себя. Она вводит его в светские круги, где наш герой мрачно бухает и периодически бьет морды приятелям своей супруги, потому что они не нюхали пороху. Все это снимают папарацци, и вот – Хем в моде. Реальный мачо, боксер, ходячий пузырь тестостерона. Альфа-самец. Срочно пишет второй роман. Естественно, опять про войну. «Прощай, оружие!» В тридцать он знаменит и обеспечен. Дальше происходит вот что: целых десять лет он ничего не пишет. Бухает, бьет морды критикам и всем, кто не нюхал пороху. Живет строго во Флориде. Пальмы, океан и так далее. Хотя нет, вру: одну книгу он написал. «Иметь и не иметь». Роман повсеместно признан худшей вещью Хемингуэя. Тут, Миронов, ваши пути расходятся. Ты не богат, не знаменит, не бьешь морды и не женат на богатой женщине старше себя...