Йод - Страница 97

Прошли в комнату. Сели, я – на край стула, она – свободно, даже живописно. Спросила:

– Хочешь чаю?

– Я не хочу чаю. Я хочу вернуться.

У меня имелись опасения, что она заплачет или начнет, повышая голос, обвинять меня в тех или иных проступках, действительных или воображаемых, – но она была тиха и доброжелательна и поощряла меня взглядом к откровенным и решительным словам, и я тогда вздохнул и признался:

– Но я... боюсь. Мне страшно. 12

– Ты боишься – меня?

– Себя.

– А что с тобой не так?

– Все не так.

– Расскажи. Может, я помогу.

– Нет. Ты сильная, крепкая и морально здоровая девушка, – (тут она улыбнулась, а мне от ее искренней улыбки стало еще горше), – и ты не поймешь. Я маньяк и урод. Я очень любил жизнь и хотел иметь ее как можно больше. Я очень любил людей. Мечтал понять, что же это такое: человек. Почему одни люди строят храмы и школы, а другие – режут головы? Причем часто это одни и те же люди. Почему одни сидят в грязи и смеются, а другие живут в золоте и плачут? Почему?

Она хотела что-то ответить, она иногда умела отвечать простыми словами на сложные вопросы, но сейчас я не ждал от нее ответа, я хотел выговориться.

– Путешественник хочет дойти до края земли – так я хотел дойти до края человека. До его границ. И посмотреть, что там. За краем. Я пошел. Я был везде, где люди перестают быть людьми. Ты это помнишь, все было на твоих глазах...

Она кивнула. Я воодушевился:

– И вот я дошел. Заглянул. Я думал, что там, за краем – бог. А там – зверь. Теперь я не понимаю, что мне делать. Я точно знаю, бог – есть... Ведь я в него верю... Хотя ни разу не видел... Зато видел зверя. И теперь верю и в него тоже. Но есть кто-то, в кого я совсем не верю. Это я сам. Я так любил жизнь, что отравился ею. Я очень хочу к тебе, к сыну, я хочу вас, хочу семью, одну – и навсегда, я не умею без семьи... Это хорошо, это значит, что я человек. Я знаю, что я человек – но не знаю насколько. Я бы хотел обещать тебе, что мы будем счастливы...

– Не обещай, – разрешила она. – Я бы тоже не хотела, чтобы ты что-то обещал.

– Дело не в тебе. Во мне. Я не могу обещать. Я ничего не могу, вообще. Я думал, что я сильный. Оказалось, вся сила во мне – от зверя... Это не моя сила, это его сила! От него – сила, от мамы с папой – характер, от бога – талант... А сам-то? Сам я – где?

– Ты здесь, – сказала жена. – Со мной.

– Я не знаю, кто я. Я не знаю, что мне делать. Я не верю в себя.

– А ты возьми и поверь, – спокойно посоветовала она.

– Не могу. Когда бог хочет, чтобы в него поверили, он совершает чудо. Я не бог. Всякий раз, когда я собираюсь сделать чудо, я делаю всего лишь глупость.

Она подняла ладонь.

– А ты не спеши. Устал, запутался – бывает. Начинай верить – понемножку. От малого – к большому...

Я закрыл лицо руками. Она так просто и свободно верила в себя и в произносимые слова. Она так хотела мне помочь. Она так спокойно и прямо смотрела.

– Я ничего, ничего не могу. Я хотел бы, очень... Знаешь, как хочу... Особенно сейчас, когда ты сидишь на расстоянии вытянутой руки... Я бы вытянул – но не могу. Это не рука, это ее остатки. Я смотрю на тебя остатками глаз, я думаю остатками мозгов.

– Послушай, вокруг тебя есть люди – они в тебя верят.

– Например?

Это «например» прозвучало плохо, враждебно, и опять я не смог удержать кривой, жалкой ухмылки.

– Например, – сказала она, – я. И еще твой сын. Он всегда в тебя верил и будет верить. Он по-другому не может.

Я сглотнул. Я бы бросился, простерся, я бы целовал ей руки. Это только бог принимает веру как должное. А 12 человек не таков. В отличие от бога он умеет быть благодарным. Но я не двинулся с места.

– Прости. Я счастлив, что ты в меня веришь. Но мне надо... самому. Только самому! Без тебя, без ребенка... Ты говоришь, что веришь в меня, – а меня нет, я развалина. Я «Титаник», я пошел ко дну. Я наркоман, алкоголик и неудачник. Нельзя верить в того, кто не верит сам в себя.

Она сказала:

– Можно.

У меня зачесались шрамы на плечах и груди. Я встал.

– Наверное, мне пора. Я не знаю, когда вернусь. Я бы очень хотел сказать: дорогая, давай начнем заново, я все для тебя сделаю... Но это был бы обман. Я очень слаб сейчас. Ни ты, ни тем более сын не должны видеть меня таким. Никто не должен видеть меня таким. Я сам себя не должен видеть таким. Мне стыдно. Это надо пережить в одиночку.

Жена кивнула. Она казалась озадаченной, но не была разочарована или напугана – а я очень боялся, что напугаю ее, и теперь, не видя в ней страха и разочарования, нашел в себе силы подмигнуть и ободряюще махнуть рукой.

Возвращался, не чувствуя ног. Не верить в себя – особенная беда. Я делал шаг – и не верил, что подошва коснется земли. Делал вдох – и не верил, что последует выдох. Я не знал, что так бывает. Хотел рухнуть на колени и молиться, прямо тут, на асфальте, посреди города, на виду у людей, я точно знал, что молитва дойдет до адресата, – но не верил, что подберу нужные фразы. Я хотел вспомнить времена, когда был сильным, но не верил, что вспомню.

Я думал, что саморазрушение – это приключение. Я думал, что буду убивать себя – и так докажу, что жив. Не убил. Ни себя, ни врага. Золото, тюрьма, война – я растлил себя этим. Я сегодняшний есть пепелище меня вчерашнего. Как мне быть? Что осталось от меня, обожравшегося жизни? Крови, драк, смертей, любви, денег, насилия, потребления, страстей?

Что делать «Титанику», если он утонул? Как быть тому, кто жил быстро, но не умер молодым, потому что духа не хватило?

Слишком много жизни, настоящей. Великий избыток всего самого великого. Поэзии и прозы, почвы и судьбы – до хуя этого всего. В моей стране особенно. Желающие жить на всю катушку пусть приезжают в Россию, тут им все объяснят. Здесь каждый второй сам себе Генри Миллер, каждый десятый сам себе Чарли Мэнсон.